Государева крестница

Толмач перевел, Лурцинг подумал и развел руками:

– Освободить магистра мы просим единственно из христианского сострадания, не более того… Он уже в преклонных летах, и старому человеку тягостно окончить жизнь в чужом краю. Что касается другого вопроса, то превосходительному канцлеру известно, что славного Ливонского ордена больше нет, а посему можно ли говорить о его будущем?

Висковатый выслушал перевод, задумчиво вертя на пальце перстень с крупной жуковиной.

– Отчего ж нельзя, – сказал он. – От человека порушенное человеком же и воззиждено быть может. В воле великого государя было сокрушить орден, понеже он в пыхе и гордыне своей дерзнул подъять оружие супротив его, великого государя, державы… наущением Папежа Римского.

Лурцинг подумал, что орден уже более ста лет не пытался «подъять оружие» против кого бы то ни было, тем более по наущению Папы. Огрызался, поелику возможно, это да; но «пыхи» давно не было и в помине. Разумеется, напоминать обо всем этом Висковатому было излишне.

– Ныне же, – продолжал тот, – нет более причин нам враждовать и помнить старые обиды. Тебе, дохтур, ведомо, должно быть, как милостиво принял великий государь магистра Фирстенберга, пожаловал его малым поместьицем… покуда не решится дальнейшее. И вот о чем надобно неотложно помыслить: на орденские земли зарятся и литовцы с ляхами вкупе, и даже свеи пожаловали, от Нарвы до Пернова весь северный край прихватили вместе с Ревелем, то бишь Колыванью. Земли то исконно русские, еще от Ярослава, но не время ныне касаться древней гистории… Орден владел Ливонией триста лет, льзя ли про то забыть? И народец местный вам ведом, эсты и ливы издавна живут по орденским законам, обвыкли уж, и посадские в городах, и пахотный люд. Нам теперь свои порядки там ставить непросто будет, мыслю. Наместников одних сколь понадобится, толмачей…