Радуга тяготения

Опасную игру затеял Вишнекокс. Частенько полагает он, что сам объем информации, втекающий меж его пальцев, насытит его, выжжет дотла… она, похоже, исполнена решимости ошеломить его своей историей и болью оной, и кромка истории этой, неизменно резкая после оселка, вспарывает его надежды – все их надежды. Нет, он ее уважает: он знает, что на самом деле здесь очень мало женской наигранности. Она и впрямь не раз обращала лицо к Внешнему Сиянию – и просто-напросто ничего не видела. И тем всякий раз впитывала в себя еще чуточку Нуля. Все сводится к отваге, в худшем случае – к самообману, какового исчезающе мало: Вишнекокс вынужден им восхищаться, хоть и не может принять ее остекленевшие пустоши, ее стремленье ко дню отнюдь не гнева, но – предельного безразличия… Как и она не может принять правду, которую он знает про себя. Он улавливает излучения, впечатления… крик в камне… экскрементные поцелуи, тянущиеся незримыми стежками поперек ярма старой сорочки… изменщик, стукач, чья вина однажды заболит раком горла, звоня колоколами дневного света сквозь стрелки и клинышки драной итальянской перчатки… Ангел Убивца Сен-Власа, на мили превыше своего имени, воспарил над Любеком в то Вербное воскресенье, а под стопами его – ядовито-зеленые купола, навязчивый поперечный поток красной черепицы устремлялся вверх-вниз по тысячам островерхих крыш, бомбардировщики же заходили на виражи и ныряли, Балтика уже затерялась позади в саване зажигательного дыма – и вот он, Ангел: кристаллики льда со свистом сносит с черных кромок опасно глубоких крыльев, что распахиваются, переносясь в новую белую бездну… На полминуты раскололось радиомолчание. Переговоры таковы: