Медовые дни

На улице они встретились с пассажирами автобуса в полном составе. С той поездки прошло уже два года, но, как это ни удивительно, никто из прибывших не умер. Иногда, попивая вечерний глинтвейн, Катя и Антон гадали, кто из репатриантов первым покинет этот мир. Как-никак все они в возрасте, и когда-нибудь это должно случиться. Антон вслух сочинял умершему эпитафию, а Катя смеялась до слез – у него здорово получалось – и протягивала к нему свой стакан, чтобы чокнуться еще раз. На следующий день они спускались по ступенькам крыльца, выходили на улицу и с замиранием сердца ждали: появится тот, кого они вчера оплакивали, на вечерней прогулке или нет. Кроме них никто об этом не знал; это был их секрет. (Однажды Антон, несмотря на ее протесты, заявил, что первым умрет он, и начал сочинять надгробную речь для самого себя, но, хотя речь получилась смешная – действительно смешная, – Катя даже не улыбнулась.)

Встречаясь с жителями квартала, они всем говорили: «Добрый вечер». За единственным исключением. Того, кого они вчера «хоронили», они приветствовали словами: «Крепкого вам здоровья!» Все гуляющие – парами или поодиночке – направлялись к аллее. Некоторые вели на поводке собак, но никто не шел с детьми. Они все еще носили привезенную с собой одежду и говорили на тамошнем языке; транзисторный приемник Шпильмана, с которым тот не расставался, плотно прижимая его к уху, все еще был настроен на московскую радиостанцию; и даже погода (Катя помнила, что писала ей Таня в своем первом письме: «Погода в Израиле ужасная. Воздух влажный, липкий, душный и тяжелый, ходишь как будто по уши в компоте»), даже погода в этом городе походила на тамошнюю: зимой уши и нос ощутимо пощипывало, а летом по ночам бывало прохладно. В том числе и по этой причине Катя ни за что не согласилась бы жить на равнине. Даже если бы Таня пригласила ее перебраться к ним.