Мертвые души. Поэма
Лето 1837 года Гоголь провел в Баден-Бадене в обществе А. О. Смирновой, и в ее доме 14 августа впервые читает главы «Мертвых душ». Присутствовавший на этом чтении А. Н. Карамзин писал матери, что это было лучшее из всего написанного до сих пор Гоголем.
С октября 1837 года по конец лета 1838 года Николай Васильевич прожил в Риме, напряженно работая над «Мертвыми душами».
В конце августа 1838 года Гоголь едет в Париж, и здесь происходит второе чтение «Мертвых душ» для приехавшего сюда Александра Тургенева, который записывает в дневнике; «Верная, живая картина России, нашего чиновничества, дворянского быта, нашей государственной и частной, помещичьей нравственности – характеры, язык, вся жизнь помещиков, чиновников: все тут, и смешно и больно».
В 1839 году в Петербурге Гоголь остановился у Жуковского, который, как воспитатель царских детей, жил тогда в императорском Зимнем дворце. П. В. Анненков вспоминал: «Первые главы “Мертвых душ” были уже им написаны, и однажды вечером, явившись в голубом фраке с золотыми пуговицами с какого-то обеда к старому товарищу своему Н. Я. Прокоповичу, он застал там всех скромных, безызвестных своих друзей и почитателей, которыми еще дорожил в то время… Мы уже узнали, что он собирался прочесть нам новое свое произведение, но приступить к делу было нелегко. Гоголь, как ни в чем не бывало, ходил по комнате, добродушно подсмеивался над некоторыми общими знакомыми, а о чтении и помину не было. Даже раз он намекнул, что можно отложить заседание, но Н. Я. Прокопович, хорошо знавший его привычки, вывел всех из затруднения. Он подошел к Гоголю сзади, ощупал карманы его фрака, вытащил оттуда тетрадь почтовой бумаги в осьмушку, мелко-намелко исписанную и сказал по-малороссийски, кажется, так: “А ще се таке у вас, пане?” Гоголь сердито выхватил тетрадку, сел мрачно на диван и тотчас начал читать, при всеобщем молчании. Он читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его голос, и зарябило в глазах. Мы узнали таким образом первые четыре главы “Мертвых душ”… Общий смех мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло».