Двум смертям не бывать

Я боюсь, что тебе одиноко там, в темноте, но какая разница, впрочем, – чего боюсь?2

А потом кончились и слова и молитвы, осталась лишь тьма и суровые лики святых вокруг.

Наутро Рамон, словно в полусне, принял цепь и шпоры, выдержал ритуальную пощечину, снес копьем соломенное чучело и честно высидел пир в честь нового рыцаря. Когда наконец все начали расходиться, вернулся в шатер брата, упал ничком на ложе. Поднял голову, услышав шаги.

Бертовин опустился на одно колено, склонил голову:

– Господин.

– Я не смогу, – прошептал Рамон. – Я не знаю, что дальше. Зачем все это, если все равно…

– У меня нет ответа зачем. – Бертовин заглянул воспитаннику в глаза. – Каждый решает это сам. Но я знаю, что не все равно. Я был горд службой у такого человека, как твой брат. Теперь мой господин – ты, и от тебя зависит, смогу ли я гордиться службой тебе. Если, конечно, прежде не прогонишь прочь. Примешь ли ты мою службу – и мою помощь?

Рамон кивнул, судорожно вздохнул и наконец заплакал.

* * *

Здравствуй. Глупо писать, когда не прошло и часа с твоего отъезда. Еще глупее я себя чувствую, когда вспоминаю, сколько времени будет идти письмо – и дойдет ли вообще. Что ж, пусть это будет заменой дневнику, который я спалил после того, как матушка сунула нос. До сих пор помню это пакостное ощущение. Даже не столько от того, что твердо знаешь – рано или поздно тебя прицельно пнут по самому больному… всему, что ты написал, а она прочла. Даже не сознание неизбежности, а чувство, будто тебя раздели перед толпой. Не знаю, поймешь ли ты – кажется, ты никогда не вел дневник. Не было нужды или тоже боялся, что кто-то прочтет?