Сентиментальный марш. Шестидесятники

• Шалеем от радостных слез мы.
• А я не шалею – каюсь.
• Земля – это тоже космос.
• И жизнь на ней – тоже хаос.
• Тот хаос – он был и будет.
• Всегда – на земле и в небе.
• Ведь он не вовне – он в людях.
• Хоть он им всегда враждебен.
• Хоть он им всегда мешает,
• Любить и дышать мешает…
• Они его защищают,
• Когда себя защищают.
• И сами следят пристрастно,
• Чтоб был он во всем на свете…
• …Идти сквозь него опасней,
• Чем в космос взлетать в ракете.
• Пускай там тарелки, блюдца,
• Но здесь – пострашней несчастья:
• Из космоса – можно вернуться,
• А здесь – куда возвращаться.
• …Но всё же с ним не смыкаясь
• И ясным чувством согреты,
• Идут через этот хаос
• Художники и поэты.
• Печально идут и бодро.
• Прямо идут – и блуждают.
• Они человеческий образ
• Над ним в себе утверждают.
• А жизнь их встречает круто,
• А хаос их давит – массой.
• …И нет на земле институтов,
• Чтоб им вычерчивать трассы.
• Кустарность!.. Обидно даже:
• Такие открытья… вехи…
• А быть человеком так же
• Кустарно – как в пятом веке.
• Их часто встречают недобро,
• Но после всегда благодарны
• За свой сохраненный образ,
• За тот героизм – кустарный.
• Средь шума гремящих буден,
• Где нет минуты покоя,
• Он всё-таки нужен людям,
• Как нужно им быть собою.
• Как важно им быть собою,
• А не пожимать плечами…
• …Москва встречает героя,
• А я его – не встречаю.
• Хоть вновь для меня невольно
• Остановилось время,
• Хоть вновь мне горько и больно
• Чувствовать не со всеми.
• Но так я чувствую всё же,
• Скучаю в праздники эти…
• Хоть, в общем, не каждый может
• Над миром взлететь в ракете.
• Нелегкая это работа,
• И нервы нужны тут стальные…
• Всё правда… Но я полеты,
• Признаться, люблю другие.
• Где всё уж не так фабрично:
• Расчеты, трассы, задачи…
• Где люди летят от личной
• Любви – и нельзя иначе.
• Где попросту дышат ею,
• Где даже не нужен отдых…
• Мне эта любовь важнее,
• Чем ею внушенный подвиг.
• Мне жаль вас, майор Гагарин,
• Исполнивший долг майора.
• Мне жаль… Вы хороший парень,
• Но вы испортитесь скоро.
• От этого лишнего шума,
• От этой сыгранной встречи,
• Вы сами начнете думать,
• Что вы совершили нечто, —
• Такое, что люди просят
• У неба давно и страстно.
• Такое, что всем приносит
• На унцию больше счастья.
• А людям не нужно шума.
• И всё на земле иначе.
• И каждому вредно думать,
• Что больше он есть, чем он значит.
• Всё в радости: – сон ли, явь ли, —
• Такие взяты высоты.
• Мне ж ясно – опять поставлен
• Рекорд высоты полета.
• Рекорд!
• …Их эпоха нижет
• На нитку, хоть судит строго:
• Летали намного ниже,
• А будут и выше намного…
• А впрочем, глядите: дружно
• Бурлит человечья плазма.
• Как будто всем космос нужен,
• Когда у планеты – астма.
• Гремите ж вовсю, орудья!
• Радость сия – велика есть:
• В космос выносят люди
• Их победивший
• Хаос.

Коржавин был последним поэтом первой и первым поэтом второй «оттепели», которая началась не потому, что власть вдруг ощутила половинчатость собственных реформ, а потому, что реформы эти шли наперекосяк, со множеством ошибок, с нарастающим ропотом и нехваткой продуктов. Продуктов всегда было не ахти как много, но при Сталине роптать боялись. Вообще, в России во времена реформ всегда делается множество ошибок – главным образом потому, что только в эти времена что-то вообще делается. И Хрущев оказался жертвой прямого саботажа, потому что, кажется, перемены у нас затеваются только для того, чтобы их компрометировать, чтобы потом еще тридцать лет вспоминать – вот, не хотите же вы, чтобы было как в шестидесятые, когда не было масла? Как в девяностые, когда не было ничего? Хрущеву надо было любой ценой подружиться с интеллигенцией, начать новый круг разоблачений Сталина, свалить всё на него – так появился в печати 18 ноября 1962 года одиннадцатый номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». (А что еще было в том номере, который потом изымали из всех библиотек и прятали за рядами книг в библиотеках домашних? Два рассказа Хемингуэя, путевые записки Виктора Некрасова, стихи и переводы из Блейка Маршака.) Солженицын всё понимал: «Самое смешное для меня, ненавистника Сталина, – хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно – он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул “батьку усатого” один раз».