Алхимия и жизнь. Как люди и материалы меняли друг друга

В 1939 г. по адресу Бродвей, 195, на углу манхэттенской Фултон-стрит, в витрине головного офиса корпорации AT&T поместили инсталляцию в стиле ар-деко. Это были часы, но непростые. Они считались самыми точными общественными часами в мире. Каждый день, особенно между полуднем и двумя часами дняNew York World-Telegram, December 23, 1947, 17. ATT.">[30], сотни пешеходов совершали паломничество к этой витрине и держали наготове палец на заводной головке в ожидании, когда секундная стрелка достигнет верха, чтобы установить точное время на своих часах. Только охотникам за временем было невдомек, что эти часы обязаны своим существованием одному малоизвестному ученому, который нашел замену пружинам Бенджамина Хантсмена. Тиканье механизма за почти метровым циферблатом обеспечивалось кусочком кварца особого свойства. И командовал этим кварцевым кристаллом ученый по имени Уоррен Мэррисон.

В начале XX в. Уоррен Мэррисон, умный и спокойный канадский парень, казался чужаком, пришельцем из другого времени. И он потратил всю жизнь на то, чтобы это исправить. Он родился в ИнверариBulletin of the National Association of Watch and Clock Collectors, Inc., no. 31 (1989): 126–134.">[31], Онтарио, и первым достижением в его жизни был побег с отцовской пасеки, поскольку амбиции юного Мэррисона простирались куда дальше пчеловодства. Живя в этом отсталом городишке, Уоррен мечтал об электричестве и усердно учился в школе, чтобы попасть в Америку и исполнить свою мечту о будущем. И он своего добился.

В 1921 г., вскоре после женитьбы, Уоррен переехал в Нью-Йорк и начал работать в инженерном отделе компании Western Electric, впоследствии переименованном в Лаборатории Белла (Bell Laboratories, Bell Labs). Лаборатории представляли собой исследовательское подразделение телефонной компании American Telephone and Telegraph (или AT&T). За несколько лет до прихода Мэррисона AT&T поглотила Bell Labs, ранее принадлежавшие Western Electric. Лаборатории располагались по адресу Вест-стрит, 463, на углу Бетьюн-стрит, а само тринадцатиэтажное здание стоит там до сих пор. Надземная железная дорога, эстакада которой в наши дни превратилась в парк Хай-Лайн, пронзала строение насквозь на уровне третьего этажа, отчего то периодически тряслось. Этот бетонный небоскреб Bell Labs не отличался особой красотой, но, к счастью, простора для воображения там хватало.

В стенах этого здания бурлила активная деятельность «рабочих пчел» – ученых в костюмах и галстуках вроде Мэррисона. Полы из клена, голые стены, огромное количество окон, отчего помещения заливал дневной свет, позволявший экономить на электрическом освещении. Уоррен Мэррисон трудился на седьмом этаже, и его рабочий стол был завален специальными инструментами и научными приборами с выставленными напоказ проводами и электроникой. Ученым полагалось отрабатывать пять с половиной дней в неделю, однако исследования редко подчиняются расписанию.

Когда семья Мэррисонов увеличилась, они к концу 1920-х гг. переехали в Мейплвуд, штат Нью-Джерси. Бывало, Мэррисон, добавляя мед в свой чай, рассказывал двум дочерям о жужжании пчел на ферме, на которой вырос. Улыбчивый Мэррисон при относительно небольшом росте 5 футов и 10 дюймов (около 1,77 м) отличался раскатистым голосом. Часто, не замечая мощи своего голоса, он ставил младшую дочь в неловкое положение, когда объяснял ей задачки[32] в библиотеке. Его страсть к науке была такой же необузданной, как его голос.

В Bell Labs Мэррисон все время переключался с одного проекта на другой. То пытался привнести звук в кино, то изобретал способы посылать движущееся изображение по радиоволнам, чтобы создать телевидение. Днем и ночью он беспрестанно заполнял свои лабораторные журналы идеями о хитроумных электрических схемах, способных передавать электрический сигнал механическим деталям. Вскоре Мэррисона увлекла идея применения кварца в часах.

Одна из первых радиостанций, WEAF, принадлежала Bell Labs, и на самом деле на идею кварцевых часов натолкнуло радио. Станции вещают на определенных частотах, которые обозначаются числами на шкале приемника. Установить, насколько верно задана частота, было непросто, хотя и необходимо, иначе могли возникнуть помехи в эфире соседних радиостанций. Целью проекта Мэррисона в 1924 г. было создание прибора, издающего сигналы с точной и стабильной частотой, которая служила бы в качестве стандартной. Мэррисон взял крупный кристалл кварца, отпилил кусочек и поместил в свой электронный прибор. Кварц – невзрачный минерал с необычайным секретом: под воздействием электрического сигнала он вибрирует. Этот кварцевый кристалл колебался с определенной частотой, которая и стала эталоном для сигналов радиостанций. Генератор частот Мэррисона служил путеводной звездой для тех, кто потерялся в море радиоволн.

После успешного внедрения стандартов частоты для радиопередатчиков Мэррисон придумал еще одно новшество. Вместо того чтобы использовать колебания кристалла для подачи четкого радиосигнала, он заставлял кристалл колебаться с определенной частотой и отмерял время, подсчитывая количество колебаний. Такой способ подсчета и стал «линейкой»Bell Labs Record 6, no. 6, 386.">[33] для времени. С этой мыслью Мэррисон заставил колебаться природный кварц. Придав кристаллу форму бублика, он сумел добиться колебательных движений вверх-вниз, как у мембраны барабана. Такой кварц колебался сто тысяч раз в секунду, и эти колебания подсчитывались для измерения времени. Это было возможно благодаря малоизвестному свойству кварца. Его «танец с электричеством» вызван странным феноменом – пьезоэлектричеством.

Пьезоэлектричество открыли Пьер и Жак Кюри в 1880 г., в Париже. Молодые, чуть за двадцать, они стремились сделать себе имя в чрезвычайно популярной сфере научных исследований – минералогии. В то время многие другие ученые выкапывали из земли камни, изучали их и классифицировали по цвету, прозрачности и количеству граней. Братья Кюри не хотели останавливаться на этом и изучали свойства камней в разных условиях. Пьера завораживала симметрия геометрических форм, особенно в минералах. Кварц не имеет простой симметрии других кристаллов – например, алмазов или соли. Грани на одной стороне кристалла кварца не соответствовали аналогичным граням на другой стороне. То есть структура атомов в кристалле не имела зеркальной симметрии, следовательно, могли проявиться такие физические свойства, которые обычно гасились такой симметрией. Зная об этом, они сделали то, что пробовал мало кто из минералогов: сжали кристалл, чтобы посмотреть, что произойдет. После нескольких поворотов ручки губки тисков сжались, и Пьер с Жаком обнаружили нечто странное. Удивительным образом на гранях кристалла вдруг появился небольшой электрический заряд. Братья Кюри обнаружили, что кварц является пьезоэлектриком.

Спустя несколько десятилетий Мэррисон вернулся к необычным свойствам кварца; он придал маленькому кристаллу форму бублика и подверг действию переменного тока. От этого кристалл завибрировал. Его колебания можно было сосчитать и использовать для измерения времени. Но, точно так же, как и желе в вазочке, заставить кварц вибрировать с нужной частотой было непросто.

К 1927 г. Мэррисону пришлось изучить все свойства кварца. Результаты пригодились на следующей стадии работы – при создании электрических сигналов, которыми от кварца можно было добиться стабильных колебаний. Вибрации окружали Мэррисона всю жизнь – в дрожании стен от проходивших поездов, в окружавшем его в юности жужжании пчел, даже в собственном звучном голосе; и он приручил вибрации в кристаллах, чтобы с их помощью измерять время. К концу 1927 г. Мэррисону удалось создать кварцевые часы. В них использовалось кварцевое кольцо толщиной в один дюйм (2,5 см) и диаметром в несколько дюймов. Часы произвели фурор, и теперь жители Нью-Йорка могли узнать точное время, набрав номер ME7–1212[34]. Спустя примерно десятилетие желающие взглянуть на часы плотными рядами шли, почти не обращая внимания друг на друга, к витрине на углу Фултон-стрит, что на Манхэттене.

К тому времени, как ньюйоркцы стали приходить к часам Мэррисона, представление о дробном сне осталось лишь в воспоминаниях. Произошел переход от природных и биологических ориентиров к определению времени по часам. До того, как жизнью стали управлять часы, обычай сегментированного сна существовал во всем мире и практиковался на нескольких континентах. И хотя в этих культурах спали по-разному, их объединяла традиция дробить сон на несколько частей. Так как дробный сон был повсеместным, возникает вопрос: насколько он соответствует природе человека? Антрополог Мэтью Вольф-Мейер, автор книги «Дремлющие массы» (The Slumbering Masses), утверждает, что люди – «единственный биологический вид[35] с консолидированным сном». Исследователи обнаружили, что люди, живущие в индустриализированных культурах и привыкшие строить жизнь по часам, могут вернуться к сегментированному сну. Психиатр Томас Вер в эксперименте Национальных институтов здравоохранения США ежедневно в течение месяца погружал семерых мужчинJournal of sleep research 1, no. 2 (1992), 103–107. 15">[36] в темноту на четырнадцать часов в день. К концу экспериментального периода участники опыта спали по четыре часа, а в перерывах между периодами сна находились в состоянии дремы. Некоторые исследователи и историки считают, что ряд современных расстройств сна, особенно таких, для которых характерно пробуждение в середине ночи и неспособность сразу заснуть, восходят к обычному когда-то дробному сну. Роджер Икирч, профессор истории в Политехническом университете Вирджинии и автор книги «На склоне дня» (At Day's Close), считает, что это может быть «отголоском мощного эха того древнего режима сна[37]». Очевидно, в нашей дреме обнаруживает себя борьба между естественным временем и искусственным, на часах. Наше внутреннее ощущение, что пора спать, противоречит тому, что диктуют механические часы.

Казалось бы, мы должны спать лучше своих предков. Но от пятидесяти до семидесяти миллионов американцев страдают от расстройств сна или недосыпа[38]. Почти каждый восьмой американец, испытывающий проблемы со сном, прибегает к снотворнымNCHS Data Brief, no. 127 (2013): 1–8.">[39]. Каждому шестому диагностировали нарушение сна. Национальный фонд сна заклинает нас спать как минимум семь часов без перерыва, но большинству американцев удается только шесть. Причина плохого сна не в кроватях. «Условия для сна у нас сейчас лучше, чем когда-либо в истории[40]», – говорит историк Роджер Икирч. Кажется, плохой сон – это цена нашей неспособности жить без часов.

Сон – биологическая необходимость. В 1983 г. ученые наглядно доказали этот факт. Группа ученых во главе с Аланом Рехтшаффеном продемонстрировала в лабораторном эксперименте, как отсутствие сна сказывается на крысахScience 221, no. 4606 (1983): 182–184.">[41]. В этом исследовании крысам не давали заснуть, что вызвало ряд медицинских проблем – от слабости и потери равновесия до снижения веса и отказа органов. Крысы умирали в промежутке между четырнадцатым и двадцать первым днем. А в человеческом организме отсутствие сна вызывает ухудшение деятельности мозгаSleep Medicine Reviews 14, no. 4 (2010): 239–247.">[42], ожирение и психологические проблемы.

Культурные нормы также влияют на сон. В некоторых странах привычка вздремнуть, сиеста, полуденный перерыв, а также манера клевать носом на людях глубоко интегрированы в социальные обычаи. Американцы же переутомляются, но все равно отказываются тратить время на то, чтобы вздремнуть, – и все из-за нашего пуританского наследия. Для того чтобы общество считало нормальным, если человек выпадает из времени на короткий сон или отдых, у такого обычая должен появиться авторитетный поборник. И хотя вздремнуть любили и Эдисон, и Черчилль, и Эйнштейн, сонные работники предпочитают заправляться кофеином. Конечно же, решение поспать – это добровольный выбор. И он требует лучшего понимания наших отношений со временем.

На протяжении всей своей истории человечество стремилось создать как можно более точные часы, но где-то на пути к этой цели мы разучились спать. В основе нашей дилеммы со сном лежит культурное восприятие времени. Часы – это линейка. И много поколений людей пытались делать часы все точнее и точнее, чтобы мы могли координировать свои взаимодействия в течение дня. Впрочем, в погоне за точностью часов мы забыли о самом времени. Такая работа началась примерно тогда, когда вела свой бизнес Рут Бельвиль. В другой части Европы ее товар, то есть время, рассматривали под микроскопом.

Единый хронометраж всегда требовался и в офисной работе, и в повседневных делах, но для крупнейшей отрасли тех дней – железных дорог – он становился насущной потребностью. Синхронизированные часы обеспечивали прибытие локомотивов точно по расписанию, что уменьшало количество аварий и гарантировало пассажирам безопасность.

В 1905 г. в патентное бюро швейцарского города Берн поступило немалое количество заявок на изобретения, связанные со способами синхронизации часов[43], в частности для железных дорог. Чтобы воплотить идею в реальность, увлеченные делом изобретатели пытались понять, как установить одинаковое точное время на двух удаленных друг от друга часах. Решение этой задачи было вопросом жизни и смерти для пассажиров, а для изобретателя от этого зависело, будет ли он прозябать в безвестности или разбогатеет. Проверку надежности предлагаемых проектов поручили малоизвестному двадцатишестилетнему патентному эксперту, чья работа состояла в отсеивании заявок – он скрупулезно рассматривал, являются ли изобретения уникальными, хорошо ли продуманы и реально ли их воплощение[44]. Усилия служащего патентного бюро могли кануть в вечность, не будь его имя Альберт Эйнштейн.

Эйнштейн был не по годам умным юношей, который не жаловал субординацию и дисциплину. Он предпочитал работать в одиночку, так что не слишком преуспел в учебе. Завершив образование с сертификатом преподавателя математики, он попытался получить должность в университете, но лучшим местом, которое ему удалось найти, оказалось патентное бюро. В среде обитателей академической башни из слоновой кости патентное бюро считалось местом для ученых-неудачников. Никто из коллег в Эйнштейне не видел Эйнштейна.

Однако скромная должность Эйнштейна в патентном бюро стала подарком для человечества, поскольку открывала ему простор для размышлений; его пытливому уму будто предоставили спортзал для регулярных упражнений, и гений Эйнштейна расцвел. В течение дня он работал над решением практических задач, а по ночам дома корпел над собственными теориями. Два независимых занятия шли на пользу одно другому и оттачивали его умение просто объяснять сложные вещи.

Измерение времени во всем мире всегда стимулировали железные дороги, и к 1905 г., когда Эйнштейн размышлял над этим вопросом, решающий шаг к окончательному переходу человечества от естественного времени к тому, что на часах, уже состоялся. Это произошло в США 18 ноября 1883 г. В тот день было два полудня. Колокола отзвонили двенадцать раз в церкви Св. Павла около Уолл-стрит в городе Нью-Йорке. А затем четырьмя минутами позжеThe New York Times, November 18, 1883, 3.">[45] раздалось еще двенадцать ударов. Это и был день, когда в США ввели стандартное время и часовые пояса, и время стали отсчитывать от среднего по Гринвичу в Англии. Колокола возвестили о кончине местного времени и рождении всемирной системы часовых поясов для всех взаимодействий.

До создания стандартного времени регионы США были обособленными, и у каждого был свой часовой пояс. Многие города устанавливали собственное время по полуденному солнцу. Путешественник обнаружил бы, что в штате Мичиган двадцать семь временны́х зон, в Индиане – двадцать три, в Висконсине – тридцать девять, а в Иллинойсе – двадцать семь[46]. На некоторых железнодорожных станциях стены были усеяны циферблатами. Желая добиться согласованности и избавиться от путаницы, железнодорожные компании внедрили стандартное время, отсчитываемое от среднего по Гринвичскому меридиану, который проходит в Англии. Восемь тысяч станций, расположенных на почти шестистах независимых железнодорожных линиях, и пятьдесят три расписания были сведены в одну системуHarper's Weekly 27, no. 1410 (1883): 843.">[47] с четырьмя часовыми поясами. Но железнодорожные сети (например, в швейцарском Берне) столкнулись с новой задачей – определения времени в самом поезде и его синхронизации с часами на станции, что не давало Эйнштейну соскучиться в патентном бюро.

В патентное бюро хлынул поток заявок от изобретателей, и многие из них предлагали передавать время с помощью электрического или беспроводного радиосигнала. Чтобы считать идею достойной регистрации патента, Эйнштейн установил следующий критерий: сигнал от одних часов к другим может быть передан, если уравнение учитывает его время в пути. В качестве примитивного способа синхронизации двух неподвижных часов можно было использовать сигнальную ракету. Но для того, чтобы это решение было эффективным, нужно учесть время, за которое ракета достигает определенной высоты. Подобным образом более современные методы могли полагаться на электрический сигнал для обозначения времени, но необходимо было учитывать и то время, за которое проходит путь и сам этот сигнал. Такие технологии считались отличным способом синхронизации часов, и подобные идеи успешно патентовали.

Но вот что случилось. В размышлениях Эйнштейна проблема синхронизации часов усложнялась, когда одни часы двигались, а сигнал точного времени отправляли при помощи света. Проводя патентную экспертизу таких заявок, Эйнштейн обнаружил существенные упущения не только в синхронизации времени, но и в том, как мы думаем о самом времени. И его открытию предстояло перевернуть с ног на голову наше понимание физического мира.

В патентном бюро Эйнштейн свел проблему синхронизации часов на станции с часами в поезде к простому вопросу: можем ли мы считать промежуток между «тик» и «так» в поезде равным тем «тик» и «так», которые воспринимает человек на станции? В 1913 г. Эйнштейн набросал черновой вариант своей идеи для системы часов, использующей свет. Он определил, что, если сигнал точного времени будет отправлен лучом света вверх в вагоне движущегося поезда и отражен зеркалом на потолке, человек внутри вагона и другой человек на станции увидят эту вспышку света по-разному. Их восприятие можно сравнить с тем, как видит мяч баскетболист, который его ведет, и как тот же мяч видят болельщики с трибун[48]. По мере продвижения по площадке баскетболист видит, как мяч скачет вертикально, вверх-вниз. Подобным образом человек в поезде увидит, как световой сигнал идет вверх, а потом вниз. А баскетбольные болельщики, сидящие на трибунах, видят движение мяча вверх по диагонали и вниз по диагонали. Человек на железнодорожной станции увидел бы траекторию светового сигнала в поезде, как в баскетболе – при движении вверх под одним углом, а вниз – под другим.

Путь по диагонали длиннее, чем по вертикали. И тут Эйнштейн задумался. Скорость света неизменна, но одна траектория длиннее другой. Чтобы сравнять единицы времени человека в поезде и человека на станции, что-то требовалось изменить. Пытаясь объяснить эту разницу, Эйнштейн обнаружил, что движущиеся часы медленнее, чем неподвижные. Время не постоянно. Оно растягивается.

Многие поколения ученых, в том числе Исаак Ньютон, считали время неизменным, незыблемым. Ньютон был приверженцем абсолютных понятий, а Эйнштейн – относительных. Согласно специальной теории относительности Эйнштейна, наша драгоценная единица времени не одинакова в разных случаях. Длительность одной секунды зависит от скорости наблюдателя.

И в культуре, и в жизни люди предпочитают определенность. Эйнштейн же обнаружил, что одна секунда не равна другой, а та не равна третьей. Время, которое занимают «тик» и «так», отличается для того, кто движется, и того, кто стоит на земле. Время эластично. Превозносимая нами ценность оказалась не совсем тем, что мы о ней думали. Из поколения в поколение человечество совершенствовало часы: от солнечных к маятниковым, потом к пружинным, далее к механизму с резонирующим кристаллом, а затем и с возбужденным атомом в атомных часах; и после всего этого мы обнаружили, что объект измерения растягивается, как резиновая лента.

Эйнштейн менял представление людей о времени при помощи физики. А спустя всего пару лет, в 1920-х гг., Луи Армстронг изменил восприятие времени при помощи музыки. Для многих Армстронг (1901–1971) – джазовый трубач с широкой улыбкой и носовым платком в руках, поющий хриплым голосом «Привет, Долли» и «Как прекрасен мир». Но его личность не исчерпывалась дружелюбием, помогавшим его гению проторить свой путь в эпоху законов о расовой сегрегации. Армстронг путешествовал во времени, а средством передвижения был джаз.

Армстронг родился в бедности. Он был внуком раба и появился на свет в одном из самых неблагополучных районов Нового Орлеана. Как сообщает биограф Армстронга, весь его «маленький мир умещался на перекрестье между школой, церковью, кабаком и тюрьмой»[49]. Но он с одинаковым успехом преодолел и жизненные барьеры, и границы музыкальных нот. Армстронг не считал, что восьмая нота обязана иметь одинаковую длительность или мощь при каждом своем появлении. Он играл их на несколько сотен миллисекунд длиннееMusic Theory Spectrum 31, no. 1 (2009): 3; email to author, April 3, 2016.">[50], или короче, или раньше, или позже того, что было написано на странице. Он растягивал ноты, сжимал их или сдвигал, придавая музыке выразительность, чувство, стремление вперед.

Звукоизвлечение у Армстронга – это отступление от правил исполнения западной музыки. Западная музыка опиралась на четкость. В марширующем оркестре все исполнители должны были играть слаженно, как часы. Джон Филип Суза, как сэр Исаак Ньютон, любил точность. Армстронг, как Эйнштейн, видел красоту в ее отсутствии. Он не играл восьмую ноту по партитуре, а свинговал, и как именно нота будет исполнена, решалось на ходу[51].

Восприятие времени в западной музыке и в джазе не одинаково, что обусловлено различиями культур, в которых они зародились. В западной музыке ноты последовательно ведут к яркому финалу; все подчинено будущему. У джаза в центре внимания настоящее. Джаз – это афроамериканское блюдо, в котором сочетаются европейские, карибские, афро-латиноамериканские и африканские ингредиенты[52]. В африканских традициях другое ощущение времени[53]. Настоящим моментом следует наслаждаться, растягивать его. Собственно, в нескольких африканских языках существуют слова для «прошлого» и «настоящего»[54], но не для «будущего». Благодаря этому наследию каждая нота у Армстронга особенная, и своей музыкой он растягивает настоящий момент.

Этот африканский подход к времени был перенесен в Новый Свет и закрепился в афроамериканском образе жизни. Ральф Эллисон в книге «Человек-невидимка» (Invisible Man)[55] уловил это свойственное чернокожим людям ощущение, когда писал об асинхронности их жизни, которая будто выбивается из ритма – то отстает, то опережает пульс времени. Слушая музыку Армстронга, можно расслышать и почувствовать эти эмоции. В его композиции «Две двойки» (Two Deuces, 1928) он постоянно отстает от темпа, будто тянется вслед за ним. Ноты задерживаются и сжимаются[56], что создает разрыв между Армстронгом и его оркестром. Чтобы снова нагнать их, Армстронг наращивает обороты, а потом давит на газ.

Армстронг растягивал не только ноты, но и субъективное ощущение времени своего слушателя. На пластинке в 78 оборотов в минуту его песни занимают всего по три минуты, но в них столько информации, что нашему мозгу запись кажется длиннее, чем время варки лапши быстрого приготовления. Замедляя или ускоряя музыку, Армстронг заставляет слушателей потерять счет времени, и вместе с мелодией их секунды тоже текут то быстрее, то медленнее. Эйнштейн показал нам, что время относительно для наблюдателя; Армстронг сделал время относительным для слушателя. То, как Армстронг сдвигает наше ощущение времени, осмысливали поэты, описывали критики и анализировали музыковеды. И хотя исследования еще находятся на ранних стадиях, возможно, способность Армстронга путешествовать во времени когда-нибудь найдет научное объяснение.

Ощущение времени было присуще нашему обществу всегда. Возникает вопрос: влияет ли это на человеческий мозг? Если коротко, ответы «да» и «не знаем». Мы не знаем, как мозг менялся по мере укрепления традиции измерения времени в XIX в., вдобавок к утрате привычки к сегментированному сну. Направление науки, исследующее восприятие времени мозгом, еще молодо – оно зародилось только в XXI в. Впрочем, кое-что нам известно: мозг получает сигналы о времени из окружающей среды.

Нейробиологи, такие, как Дэвид Иглмен, исследовали внутренние часы мозга. В одном из экспериментов участники смотрели фильм о быстро бегущем гепарде, когда лапы животного отрывались от земли, как у Тринити в «Матрице». По ходу фильма, когда все четыре лапы гепарда находились в воздухе, на какое-то время вспыхивала красная точка. Такой же эксперимент повторили немного в другом виде; тот же самый фильм о гепарде показывали в замедленном воспроизведении, и та же самая раздражающая красная точка мигала с такой же продолжительностью, как и в первом случае, когда гепард отрывался от земли при обычной скорости. При сравнении результатов выяснилось, что в фильме с замедленным движением мигание красной точки показалось зрителям менее продолжительным. «Ваш мозг сообщает, что ему нужно откалибровать ощущение времени»[57], – говорит Иглмен. Человеческий мозг определяет время на основе известных ему законов физики. Наше восприятие времени формируется событиями, которые он использует для его измерения, будь то приземление лапы дикой кошки или длительность ноты в одну восьмую.

Субъективно мы всегда осознавали эластичность времени. Приятные моменты проносятся мгновенно, а плохие тянутся целую вечность. Нейробиологи доказали, что в некотором смысле это не иллюзия. Протяженность наших воспоминаний связана с тем, хорошие это события или плохие. Нейробиологи обнаружили, что мы не воспринимаем замедление времени в настоящем, но наше воспоминание о событии заставляет поверить, что время замедлилось. Чтобы понять происходящее в мозге, представьте, что это компьютер, который хранит информацию на жестком диске. Когда жизнь скучна, жесткий диск сохраняет обычное количество информации. А когда мы испуганы, как в случае автомобильной аварии, в игру вступает участок мозга под названием амигдала – это наш внутренний оператор экстренной помощи. Мозг собирает мелкие детали: как мнется капот, как отрывается зеркало заднего вида, как меняется выражение лица водителя. Количество собранных деталей растет, как будто данные сохранили на двух жестких дисках. «Ваши воспоминания теперь размещаются и во вторичной системе памяти, а не только в основной», – говорит Иглмен.

Мозг сохранил больше данных. Когда он возвращается к этому событию, большой объем данных воспринимается им, как более продолжительное событие. Форма воспоминания становится мерилом времени в мозге.

Научно доказано, что объем воспоминания и наше восприятие времени сцеплены, как зубья шестеренок в велосипедной цепи. Насыщенные и новые переживания, такие как детские летние воспоминания, связаны с большим количеством новой информации. В те жаркие дни мы учились плавать, посещали новые места или осваивали езду на велосипеде без дополнительных боковых колес. Со всеми этими приключениями дни тянулись медленно. А в жизни взрослого человека куда меньше нового и непривычного, наша жизнь заполнена повторяющимися действиями, такими как путь до работы и обратно, ответы на электронные письма или другие текущие дела. Вся эта рутина вызывают меньше ассоциаций, и потом мозг мало что может вспомнить о них. Он воспринимает дни, похожие один на другой, как более короткие, так и годы пролетают незаметно.

Несмотря на стремление людей усовершенствовать часы, у нас нет надежного критерия длительности времени. Мы измеряем время не секундами, как делают наши часы, а ощущениями. Для нас время может как останавливаться, так и лететь.

Веками одержимость человечества временем только росла. Время помогало нам познавать мир, назначать встречи, взаимодействовать. В погоне за точными приборами мы отреклись от природных ритмов, от рассветов и закатов, да и сон потеряли в надежде овладеть временем посредством хронометража. Но временем овладеть невозможно. Эйнштейн доказал нам, что время эластично и субъективно. Армстронг продемонстрировал, что из нашего мозга получились неисправные часы, которые ускоряются или замедляются в зависимости от обстоятельств. Но и Эйнштейн, и Армстронг с помощью науки и джаза проиллюстрировали, что мы и есть время, которое пытаемся удержать.

Почти полвека Рут Бельвиль неизменно доставляла время своим лондонским клиентам. Кому-то казалось, что ее занятие – атрибут прошлого, особенно тем предпринимателям, которые пытались переманить ее клиентов, оказывая аналогичную услугу при помощи телеграфа. Но точность старого метода по «Арнольду» составляла десятую долю секунды[58], а электрического сигнала – целую секунду. К тому же Рут давала своим клиентам то, чего им не могли дать металлические телеграфные провода. Получая в год четыре фунта[59] стерлингов плюс иногда чашечку чая, она приносила в каждый дом немного человеческого тепла, делилась шутками и новостями, которые узнавала по пути. В конце концов, однако, службы точного времени, использующие такие технологии, как телеграф, беспроводная связь и радио, постепенно сократили число ее клиентов до пятидесятиAntiquarian Horology 29, no. 5 (2006): 624.">[60] с той сотни, что была у ее матери, и двух сотен – у отца.

После десятков лет доставки времени жителям Лондона Рут ушла на пенсию. В 1943 г. Рут Бельвиль, «леди Гринвичского времени», умерла в результате несчастного случая во сне, задохнувшись от утечки угарного газа из газовой лампы, работавшей на минимальной мощностиNottingham Evening Post (Nottingham, UK), December 13, 1943, 1.">[61]. На ее прикроватной тумбочке лежал «Арнольд», верный соратник, который остановился несколькими днями позже. Смерть Рут стала финалом вековой истории службы доставки времени. Вместе с «Арнольдом» Рут приносила время другим, но в итоге ее собственное время истекло.

Рут Бельвиль у входа в Королевскую обсерваторию в Гринвиче, где она узнавала точное время, чтобы потом обойти с ним лондонских клиентов[62]

«Арнольд» – фамильные карманные часы семьи Бельвиль, которые более века использовались для доставки точного времени в Лондон[63]

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.