Велнесс

– А мама?

– Мама переживала не столько обо мне, сколько о моей смертной душе, которая, по ее словам, погрязла во грехе. То есть ее любовь зависела от того, буду ли я спасен.

– И что спасение? Состоялось?

– Она сказала, что ходить в художественную школу в Чикаго, по сути, равносильно посещению борделя в Гоморре, так что, думаю, нет. – Он закатывает глаза. – Вся ее церковь за меня молится.

– И о чем они молятся?

– Не знаю. Чтобы моя душа спаслась. Чтобы я не поддался искушению.

– И как успехи?

– Кажется, я довольно неплохо борюсь с искушением, – говорит он. – Ну, пока что. – И тут он касается ее руки в ответ, совсем легонько, чуть выше запястья, но сигнал считывается однозначно, интерес взаимный, так что оба сильно краснеют, и он поспешно меняет тему: – А у тебя? Что с твоими родителями? По десятибалльной шкале?

– Ну, – говорит она, улыбаясь и чувствуя, как жарко щекам, – я бы сказала, что их любовь находилась где-то в середине шкалы – при условии, что я буду стойко и без возражений таскаться за ними по всей стране. Мы много переезжали – Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон, опять Бостон, потом Уэстпорт, потом, если не путаю, Филадельфия, несколько странных месяцев в долине Гудзона, опять Бостон, еще раз Вашингтон…