А в чаше – яд

Но не одной только василисе приглянулась красавица. И через год, голос ее стал ещё тише, родила она мальчика. Ее солнышко ясное, счастье ее, все, что есть у неё в чужой стране. Уж как она радовалась, как малыша нянчила, да кормила. А через полгода, услышав, как поет она ему песни своего народа, отняли у неё сына, отдали кормилице, а ей дали вольную и выставили из дворца. Вот беда, как же ее сыночек с чужими людьми вырастет? Не будет у него матери, чтобы приласкала да приголубила. А ее единственной отрады в чужой стране лишили, как ей теперь жить без ее солнышка ненаглядного.

Женщина голосила, и Калокир лишних вопросов задавать не стал. Поднял ее, от слез задыхающуюся, повел в свой дом. Сказал лишь, что жена его недавно преставилась, что ему нужна нянюшка для дочери, пообещал платить и относиться как к члену семьи. Что свободы ее ограничивать не будет, как захочет уйти – не задержит.

Так в доме появилась Добронрава, ласково все ее звали Дорой. Оттаяла она со временем, всю свою любовь отдала Нине, та тоже души не чаяла в нянюшке, со временем стала ее матушкой называть. Дора про себя много не рассказывала. Но Нина была любопытна, как все дети. И приходилось Доре описывать роскошные сады большого дворца с мраморными статуями и розовыми кустами. Рассказывать про покои императрицы, где на полу цветочное поле из мраморный мозаики, а на потолке звезды золотые. Вспоминать наряды василисы, золотом да жемчугами расшитые, да платья придворных сплошь из шелка узорчатого. И про обычаи дворца рассказывала, про безбородых евнухов, про пиры, что своими глазами не видела, но слыхала от других рабов. Не упоминала Дора лишь про императора да про интриги дворцовые. Потому как за такие разговоры можно и языка лишиться. И каждое новолуние вечером уходила Дора ко дворцу. Закутавшись в плащ, стояла на площади Августеона, глядя в ворота. Возвращалась безмолвная, обессиленная.