Радуга тяготения

– Ой, – Пират робеет, – вообще-то подответственны, знаете.

– Счастливая парочка! – вдруг ревет Осби, беря новую щепоть того, что похоже на мускатный орех, глаза его закатываются до белков, до цвета миниатюрной горы. Чихает громко на всю кухню, и ему поразительно, что эти двое у него в одном поле зрения. Лицо Пирата темнеет от смущения, у Катье не меняется, наполовину выбито светом из соседней комнаты, наполовину в сланцевых тенях.

– Так, значит, надо было вас оставить? – И когда она лишь нетерпеливо сжимает рот: – Или вы думаете, тут кто-то был обязан вас вытаскивать?

– Нет.

Вот теперь дошло. Пират спросил только потому, что начал подозревать – мрачно – сколько угодно Кого-То Тут. Но для Катье долг – лишь то, что надо стереть. Ее застарелый неподатливый порок – она хочет переплывать моря, связывать страны, между которыми невозможен никакой обменный курс. Предки ее на средне-нидерландском пели:

• ic heb u liever dan ên everswîn,
• al waert van finen goude ghewracht[57], —

о любви, несоизмеримой с золотом, золотым тельцом и даже, как в этом случае, с золотой свиньей. Но к середине XVII века золотых хряков уже не осталось, только из смертной плоти, как у Франса ван дер Нареза, еще одного предка, который отправился на Маврикий с целым трюмом таких живых хряков и потерял тринадцать лет, таская по эбеновым лесам свою haakbus[58], бродя по болотам и языкам лавы, методично истребляя местных додо, а зачем – он бы и сам не сумел объяснить. Голландские свиньи разбирались с яйцами и птенцами. Франс тщательно целился в родителей с 10 или 20 метров, ствол уперт крюком в сошку, медленно тянет спуск, глаз сосредоточен на линяющем уродстве, а ближе, в фитильном замке́, пропитанное вином, зажатое челюстями серпентина нисходит красное цветенье, и жар его у него на щеке – «как мое собственное маленькое светило, – писал он домой старшему брату Хендрику, – повелитель моего Знака…», являя затравочный порох, который он прикрывал другой рукой, – вдруг вспышка на полке, сквозь запальное отверстие, и гром выстрела отзывает от крутых скал, отдача бьет прикладом вдоль плеча (кожа сначала содрана, волдырь, а затем роговеет – после первого лета). И глупая неловкая птица, ничем не приспособленная ни летать, ни хоть сколько-то быстро бегать – да к чему они вообще нужны такие? – неспособная даже засечь своего убийцу, разорвана, плещет кровью, сипло издыхает…