Песнь о Трое

Перед рождением первенца я достал их на свет, чтобы почистить и отполировать: в уверенности, что мой сын вырастет достаточно крупным, чтобы они оказались ему впору, – но все мои сыновья родились мертвыми и я отправил доспехи обратно в подземелье, во мрак такой же черный, как и мое отчаяние.

Дней за пять до того, как Фетида должна была родить нашего седьмого ребенка, я взял лампу и спустился по избитым каменным ступеням в недра дворца, петляя по переходам, пока не оказался перед тяжелой деревянной дверью, которая преграждала путь в сокровищницу. Зачем я пошел туда? Ответа на этот вопрос у меня не было. Я открыл дверь, приготовившись погрузиться в сумрак, но вместо него в глубине огромной комнаты маячил островок золотого света. Загасив пальцами собственную лампу и положив руку на кинжал, я подкрался к нему. Путь был завален урнами, сундуками, ящиками и утварью для богослужений – мне приходилось идти осторожно, чтобы не шуметь.

Подобравшись поближе, я услышал звук, который нельзя было спутать ни с каким другим, – женские рыдания. На полу, обняв золотой шлем Миноса, сидела моя кормилица Аресуна, из-под ее морщинистых пальцев выбивался тонкий золотой гребень. Она рыдала негромко, но горько, перемежая стенания погребальной песнью Эгины, своего – и моего – родного острова, царства Эака. О Кора![8] Аресуна уже оплакивала моего седьмого сына.