Четыре сезона. Сборник

Я знал его почти тридцать лет и должен вам сказать, что такого самообладания я ни в ком – ни до, ни после – не встречал. Его достоинством было то, что он никогда не болтал лишнего. Недостатком – что он все в себе подавлял. Как пишут в романах, оставалось только гадать, что творилось у него в душе. Он был из тех, кто, готовясь покончить с собой, не оставляет предсмертной записки, однако приводит в порядок свои дела. Если бы он, давая показания, разрыдался или хоть раз потерял голос или остановился в замешательстве, даже если б наорал на этого окружного прокурора, рвавшегося в Вашингтон, – вряд ли бы он заработал пожизненное. А если бы заработал, лет через восемь выпустили бы под залог. Но он излагал свою версию точно машина, как бы желая внушить присяжным: вот как все было, хотите верьте, хотите нет. Ему не поверили.

Он сказал, что был пьян в ту ночь, что, начиная примерно с 24 августа, он вообще не просыхал и что когда выпьет, он сам не свой. Никакой состав присяжных это не проглотил бы. Могли ли они поверить, что этот невозмутимый, прекрасно владеющий собой молодой человек в двубортном пиджаке с иголочки, в жилетке и твидовых брюках мог всерьез напиться из-за глупой интрижки жены с заштатным тренером по гольфу? Я ему поверил, потому что, в отличие от шестерки мужчин и шестерки женщин, которые его судили, я видел Энди в «деле».