Ваша жестянка сломалась

«Елена, ты Бог или ты Дьявол, кто ты?» В ответ – снова вспышка, продолжение бесконечного нейрошторма. Я внутри её разума, Другого Узора, у меня нет слов, вы не поймёте, это… это… никто не поймёт… можно считать это галлюцинацией, иллюзией, дьявольским наваждением… а можно считать возможностью альтернативного космического сознания, поэзии Бога… Мне кажется, я не уверена до конца, но сейчас я увижу, сейчас я это увижу, я попробую понять, мне кажется, что эти ошибки, эти другие связи, они нужны, они нужны самому космическому разуму, космический разум – природный, естественный узор, и он сам хочет этого другого, неприродного узора… Он хочет Елену… Хочет, чтобы она была… Другой Узор – не случайный эффект, не марево в пустоте… Это одновременно болезнь космического разума и его мечта… Елена…

Я приходила домой, смотрела на своих спящих дочек и думала: надо остановиться. Наверное, то, что мы делаем, это плохо. Я пыталась воскресить в своей голове то, что я поняла, то, что я увидела про космический разум, Елену, Другой Узор, но ничего не получалось, всё путалось в памяти, какие-то обрывки, следы ошеломительных озарений, что-то уплывающее из-под пальцев, и неясно – поняла ли я что-то на самом деле, увидела ли что-то, или это была грёза, иллюзия, галлюцинация, сокровища эльфов, которыми нельзя обладать… Дочки и Никита были реальны, а всё, что было связано с Еленой, это вообще непонятно было что такое. Или наоборот: Елена была реальна, а всё остальное – это вообще непонятно было что такое… После пережитых нейроштормов мне всё чаще прилетали какие-то странные фидбэки, информационные следы, дежавю, что-то неуловимое во снах. В какой-то момент, когда я гладила рубашки мужа, я вдруг вспомнила про выслушивающих. О них рассказал мне когда-то Евгений Николаевич. Я регулярно приходила к нему по вечерам, мы обсуждали мой исследовательский проект, главы будущей диссертации. Евгений Николаевич жил в большой квартире на Чистых прудах, одна из комнат была его личным кабинетом-библиотекой, мы всегда сидели там, чай или кофе нам приносила его жена, один раз я видела со спины его сына, мальчишку лет двенадцати, дверь в его комнату была открыта, – они с друзьями смотрели какие-то анимешки и хохотали характерным подростковым смехом. В кабинете у Евгения Николаевича был мягкий диван, много картин на стенах. Его жена – не помню, как её зовут, но помню, что говорила она с небольшим акцентом и, кажется, была по происхождению немкой и родилась тоже не в России, – принесла нам чай и объяснила мне, что у них много друзей-художников и все эти картины нарисованы и подарены им друзьями. На одной из этих картин была нарисована и сама жена Евгения Николаевича в юности. Странно, что я почти не запомнила, как она выглядела, когда я приходила к Евгению Николаевичу разговаривать о науке, а она приносила нам чай. Для меня она, видимо, была просто частью обстановки, милой вежливой женщиной – полуиностранкой, которая живёт с великим учёным, и я практически не запомнила её лица. Как будто у неё и не было лица, только голос, руки и чай, который она приносила. Впрочем, ей тогда было уже лет сорок пять, а Евгению Николаевичу за пятьдесят, а мне было двадцать четыре года, я воспринимала её как женщину в возрасте, наверное… А вот портрет её я помню прекрасно. Странный, трогательный и выразительный портрет. Рыжеволосая девушка с веснушками, смеётся, лучистые глаза, цветотип «весна». Что-то тонкое, нежное, звёздное, детское… И ещё там была одна очень интересная, как-то сразу запавшая мне в память картина – огромное изображение египетской богини Маат сразу за диваном. В него упирался взгляд, когда я входила в кабинет. Но я хотела рассказать про выслушивающих. Евгений Николаевич рассказал мне, что Томас Эдисон пытался создать прибор, с помощью которого можно было бы общаться с душами умерших. У него было несколько разных вариантов этого прибора, и все они отличались по своим свойствам, и один из этих вариантов оказался способен записывать очень странную музыку – можно назвать её музыкой сфер, космической музыкой или мыслями космического разума, предстающими в форме звуков. Так возникла субкультура тех, кого называют выслушивающие. И в этой космической музыке, в мышлении космического разума оказались некие универсально повторяющиеся ритмические структуры, универсальные законы, образующие его жизнь. Выслушивающие исследовали эти законы и структуры, они поняли, что это фрактальная музыка, выстроенная на основе паттернов самоподобия, идентичных сходств и нелинейных фракталов, повторяющих узор на разных масштабах. Однажды Томас Эдисон обнаружил на одной из записей непонятно откуда взявшиеся фрагменты, совсем не похожие на ритмы и фракталы космического разума. Они были какие-то совсем другие. Оказалось, что в космической музыке иногда возникают необъяснимые вкрапления – назовём их другие мотивы. И те, кто с помощью этого прибора записывает космическую музыку, – делают это не ради неё самой, они делают это ради других мотивов. Они прослушивают тысячи записей, чтобы уловить один-единственный другой мотив. И когда Евгений Николаевич рассказывал мне об этом, я догадалась, что он – один из выслушивающих. В этом его кабинете-библиотеке пластинок, старых магнитофонных кассет и mp3-дисков было ещё больше, чем книг. Он коллекционировал редкие записи, великолепно разбирался в музыке. «Хочешь послушать?» – спросил меня тогда Евгений Николаевич. Я кивнула, и он достал из-под дивана коробку с кассетами, к каждой из которых была приложена бумажка с написанной от руки буквой греческого алфавита. Быстро выбрал одну из них, с буквой ζ, вставил в магнитофон образца девяностых годов, зазвучала музыка сфер, или как там это называть, в любом случае я ничего особо не почувствовала. Ну да, какое-то движение, какие-то повторяющиеся структуры, узоры, ритмы… Евгений Николаевич тоже слушал эту музыку довольно равнодушно и только в одном месте вдруг напрягся и закричал: «Слышишь? Ты слышишь?» – и весь задрожал. Там действительно было что-то странное, какой-то не вполне понятный фрагмент, он как будто выбивался из этого узора, но я не очень поняла, что это было, и скорее осталась тогда в некотором недоумении. «Эту кассету записал я сам, я сам услышал этот другой мотив, понимаешь?»