Прорвемся, опера!

Сказав это, Якут продолжил писать как ни в чём не бывало. Задержанный с испугом посмотрел на него, потом на нас просящим взглядом, думая, что капитан Филиппов свихнулся. Но у Якута свои хитрые методы.

– Держи, Пашка, – Устинов протянул мне руку. – Сёдня обещал отдать.

В ладонь мне легли три потёртые купюры и горсть монет. Я присмотрелся. Давно таких не видел. Одна совсем истрёпанная, в 10 000 рублей, почти не отличающаяся от десяти рублей, которые будут ходить потом, а вот эти, старые, по тысяче рублей я вообще забыл. Зато помнил монетки, жёлтые пятидесятирублёвки и несколько крупных монет по сто рублей.

Точно, цены же ещё в тысячах и миллионах, нули на деньгах уберут только через пару лет.

– Толик, тебя к нам уже перевели? – Устинов повернулся к вошедшему. – Или ждёшь добро от Шухова?

– Да из-за медалей этих всё, – Толя отмахнулся и протиснулся за свой стол. – Украл кто-то награды, а где их найдёшь? А пока не найду, не подпишет рапорт в убойный.

Я тоже сел за своё рабочее место, то самое. я сразу его узнал, будто вчера здесь был. Приятное тепло кольнула в груди. Даже скрипящий потёртый венский стул, будто из другой эпохи – стоит себе, именно такой, каким я его запомнил. Сидел я здесь столько, что всё это мне иногда снилось. На столе, накрытом оргстеклом с трещиной, стояла пишущая машинка, которую я всё хотел починить, но не было времени, лежали тетрадки, ручки, стопка старых дел оперативного учета, от которых несло пылью. В ящике стола завалялась пустая пачка из-под сигарет, собачки от молний, штопор Устинова, который он постоянно терял, прошлогодняя газета, бумаги, спички и дырокол. Под оргстеклом лежали какие-то мои заметки по текущим делам, но мне ещё надо было их вспомнить, что я тогда накопал и что в итоге с этим случилось. Ещё под стеклом лежал мятый белорусский рубль тех лет, с зайчиком. Купюру мне подарил один из коллег, который ездил в Минск в прошлом году.